Они родились в один день. Говорят, что такие люди проживают похожие жизни. Означало ли это судьбу на двоих? Их тянуло друг к другу, но множество причин, важных и не очень, не позволило быть вместе.
От санитарки до поэтессы
Известная советская писательница Вероника Тушнова родилась в семье профессора медицины в Казани. Отец воспитывал дочь в строгости и любви к порядку. С раннего детства задумчивая черноглазая девочка тайком от всех писала стихи и прятала их под подушку. Окончив школу, пошла по стопам отца и поступила в мединститут в Ленинграде. Учеба не приносила удовольствия, каждый семестр давался с трудом. Ее по-прежнему завораживали поэзия и живопись. На четвертом году Тушнова решается и бросает институт, поступая в московский Литературный институт им. Горького. Но внезапно начинается война, и планы на будущее откладываются до лучших времен.

Медицинское образование пригодилось на фронте, днем Вероника ухаживала за больными в госпитале, а ночью «чиркала» поэтические строки. Больные даже прозвали ее «доктором с тетрадкой».

Не сольются никогда зимы долгие и лета: у них разные привычки и совсем несхожий вид… (Б. Окуджава)

Хмурую землю стужа сковала, небо по солнцу затосковало. Утром темно, и в полдень темно, а мне всё равно, мне всё равно! А у меня есть любимый, любимый, с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской, на всём белом свете один-единый. Он мне и воздух, он мне и небо, всё без него бездыханно и немо… А он ничего про это не знает, своими делами и мыслями занят, пройдёт и не взглянет, и не оглянется, и мне улыбнуться не догадается. Лежат между нами на веки вечные не дальние дали — года быстротечные, стоит между нами не море большое — горькое горе, сердце чужое. Вовеки нам встретиться не суждено… А мне всё равно, мне всё равно, а у меня есть любимый, любимый!

Думалось, всё навечно, Как воздух, вода, свет: Веры её беспечной, Силы её сердечной Хватит на сотню лет. Вот прикажу — И явится, Ночь или день — не в счёт, Из-под земли явится, С горем любым справится, Море переплывёт. Надо — Пройдёт по пояс В звёздном сухом снегу, Через тайгу На полюс, В льды, Через «не могу». Будет дежурить, Коль надо, Месяц в ногах без сна, Только бы — рядом, Рядом, Радуясь, что нужна. Думалось Да казалось… Как ты меня подвела! Вдруг навсегда ушла — С властью не посчиталась, Что мне сама дала. С горем не в силах справиться, В голос реву, Зову. Нет, ничего не поправится: Из-под земли не явится, Разве что не наяву. Так и живу. Живу?

Вероника Михайловна Тушнова, известная советская поэтесса, родилась 27 марта 1915 года в Казани в семье профессора медицины Казанского университета Михаила Тушнова и его жены, Александры, урождённой Постниковой, выпускницы Высших женских Бестужевских курсов в Москве.
Переехав в Ленинград, она закончила учёбу в медицинском институте, начатую ещё в Казани, вышла замуж за известного врача Юрия Розинского и родила в 1939 году дочь Наталью. Второй муж Тушновой — физик Юрий Тимофеев.
Подробности семейной жизни Вероники Тушновой неизвестны — многое не сохранилось, потерялось, родственники тоже хранят молчание.
Она рано начала писать стихи и после окончания войны, во время которой ей пришлось работать в госпиталях, навсегда связала свою жизнь с поэзией.
Неизвестно, при каких обстоятельствах и когда точно познакомилась Вероника Тушнова с поэтом и писателем Александром Яшиным (1913–1968), которого она так горько и безнадежно полюбила и которому посвятила свои самые прекрасные стихи, вошедшие в её последний сборник «Сто часов счастья». Безнадежно — потому что Яшин, отец семерых детей, был женат уже третьим браком. Близкие друзья шутя называли семью Александра Яковлевича «яшинским колхозом».
«Неразрешимого не разрешить, неисцелимого не исцелить…». А исцелиться от своей любви, судя по её стихам, Вероника Тушнова могла только собственной смертью.
Лев Аннинский в своей статье «Вероника Тушнова: «Не отрекаются, любя…» связывает основные события в жизни моих героев с 1961-м годом:
В 1961-м — страстная, неукротимая, почти невменяемая, иногда нарочито косноязычная жрица любви, не признающая законов и не знающая преград…
Они встречались тайно, в других городах, в гостиницах, ездили в лес, бродили целыми днями, ночевали в охотничьих домиках. А когда возвращались на электричке в Москву, Яшин просил Веронику выходить за две-три остановки, чтобы их не видели вместе.
Сохранить отношения в тайне не получилось. Друзья осуждают его, в семье настоящая трагедия. Разрыв с Вероникой Тушновой был предопределён и неизбежен.
Жизнь Александра Яшина — и литературная, и личная — не из лёгких. И ему было от чего отчаиваться (об этом ниже). Я не знаю, какими событиями вызвано стихотворение «Отчаяние», датированное 1958-м годом. Литературной травлей за правду о русской деревне (рассказ «Рычаги»)? Страхом за судьбу семьи, связанным с этим? Любовью?
Матерь божья, не обессудь, По церквам я тебя не славлю, И теперь, взмолившись, ничуть Не юродствую, не лукавлю. Просто сил моих больше нет, Всех потерь и бед не измерить, Если меркнет на сердце свет, Хоть во что-нибудь надо верить. Ни покоя давно, ни сна, Как в дыму живу, как в тумане… Умирает моя жена, Да и сам я на той же грани. Разве больше других грешу? Почему же за горем горе? Не о ссуде тебя прошу, Не путёвки жду в санаторий. Дай мне выбиться из тупика. Из распутья, из бездорожья, Раз никто не помог пока, Помоги хоть ты, матерь божья. Когда я думаю об Александре Яшине, всех перипетиях его жизни, его ярком русском характере, о его сердце, пытающемся вместить в себя все беды и горести, одинаково болеющем за судьбу Отчизны и конкретного человека, мне приходит в голову одно высказывание Ф. М. Достоевского. В моей вольной интерпретации оно звучит так: широк русский человек, можно бы сузить. Не укор в этой фразе — констатация. Просто, как мне кажется, Федор Михайлович походя, в нескольких словах, объяснил, откуда он черпает сюжеты для своих романов, необъяснимых и зачастую непонятных людям, от России далёким.
Вот такая предыстория появления последних стихов Вероники Тушновой — пронзительных и исповедальных — ярчайшего образца женской любовной лирики.
А вот такими предстают мои герои в описаниях знавших их людей:
«У Вероники — красота жгуче-южная, азиатская (скорее персидского, чем татарского типа)» (Лев Аннинский)
«Ошеломляюще красива» (Марк Соболь)
«Красивая, черноволосая женщина с печальными глазами (за характерную и непривычную среднерусскому глазу красоту её называли смеясь «восточной красавицей»)»
«Вероника была потрясающе красива! Все мгновенно влюблялись в неё… Не знаю, была ли она счастлива в жизни хотя бы час… О Веронике нужно писать с позиции её сияющего света любви ко всему. Она из всего делала счастье…» (Надежда Ивановна Катаева-Лыткина)
«У моего стола присаживалась Вероника Тушнова. От неё заманчиво пахло хорошими духами, и как ожившая Галатея, она опускала скульптурные веки…» (Ивинская О. В. «Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени»)
«…У неё с детства сформировалось язычески восторженное отношение к природе. Она любила бегать босой по росе, лежать в траве на косогоре, усыпанном ромашками, следить за спешащими куда-то облаками и ловить в ладони лучики солнца.
Она не любит зиму, зима у неё ассоциируется со смертью» («Русская жизнь»)
Когда Вероника лежала в больнице в онкологическом отделении, Александр Яшин навещал её. Марк Соболь, долгие годы друживший с Вероникой, стал невольным свидетелем одного из таких посещений:
Я, придя к ней в палату, постарался её развеселить. Она возмутилась: не надо! Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться. Выглядела она предельно худо. Неузнаваемо. А потом пришёл — он! Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихо окликнула: «Мальчики…». Я обернулся — и обомлел. Перед нами стояла красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щеками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица. И тут я с особой силой ощутил, что всё, написанное ею, — правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Наверное, именно это называется поэзией…
В последние дни перед смертью она запретила пускать Александра Яшина к себе в палату — хотела, чтобы он запомнил её красивой, весёлой, живой.
«Какое огромное впечатление Александр Яковлевич производил везде, где появлялся. Это был красивый, сильный человек, очень обаятельный, очень яркий»
«Меня немало удивил облик Яшина, который показался мне не очень деревенским, да пожалуй, не очень и русским. Большой, горделиво посаженный орлиный нос (у нас такого по всей Пинеге не сыщешь), тонкие язвительные губы под рыжими, хорошо ухоженными усами и очень цепкий, пронзительный, немного диковатый глаз лесного человека, но с усталым, невесёлым прижмуром…» (Фёдор Абрамов)
«… Вологодский крестьянин, он был и похож на крестьянина, высокий, ширококостый, лицо лопатой, доброе и сильное… Глаза с хитроватым крестьянским прищуром, пронзительно-умные» (Григорий Свирский)
«Почему без миллионов можно? Почему без одного нельзя?»
Хоть разбейся, хоть умри — не найти верней ответа, и куда бы наши страсти нас с тобой ни завели, неизменно впереди две дороги — та и эта, без которых невозможно, как без неба и земли. (Б. Окуджава) Рассказывают, что именно Александр Яшин дал рекомендацию в Союз писателей Булату Окуджаве.
Так кто же он — «один единый», который стал воздухом и небом для Вероники Тушновой?
Яшин (настоящая фамилия — Попов) Александр Яковлевич (1913–1968), поэт, прозаик. Родился 14 марта (27 н. с.) в деревне Блудново Вологодской области в крестьянской семье. В годы Отечественной войны ушёл добровольцем на фронт и в качестве военного корреспондента и политработника участвовал в обороне Ленинграда и Сталинграда, в освобождении Крыма.
Именно Яшину во многом обязаны своим становлением в русской литературе поэт Николай Рубцов и прозаик Василий Белов.
После выхода рассказов «Рычаги» и «Вологодская свадьба» для лауреата Сталинской премии закрылись двери издательств и редакций. Многие его произведения остались недописанными.
Его любит удивительная женщина, талантливая, красивая, тонко чувствующая… «А он ничего про это не знает, своими делами и мыслями занят… пройдёт и не взглянет, и не оглянется, и мне улыбнуться не догадается».
«Не случайны на земле две дороги — та и эта, та натруживает ноги, эта душу бередит», — писал в своём стихотворении Булат Окуджава.
«Натруживало ноги» Александру Яшину многое — и гражданская позиция, когда он, как мог, утверждал в своих рассказах и стихотворениях своё право на правду, и огромная семья, в которой тоже не всё просто складывалось, и тот образ радетеля народных традиций, которому должен был следовать отец семерых детей, любящий и заботливый муж, нравственный ориентир для начинающих писателей
Из дневниковых записей 1966 года:
«Уже давно у меня появилось желание творческого одиночества — этим объясняется и строительство дома на Бобришном Угоре… Очень уж моя жизнь стала тяжёлой, безрадостной в общественном плане. Я слишком много стал понимать и видеть и ни с чем не могу примириться…
Переселение на Бобришный Угор… Разложил свои тетрадки и гляжу в окно, наглядеться не могу. Мать и сестра ушли домой под дождём.
Я остался и рад. Удивительное чувство покоя. Пожалуй, сейчас я понимаю отшельников, старых русских келейников, их жажду одиночества… Из-за одной этой лунной тихой, правда ещё холодной, ночи стоило строить мою избу… Мне такое заточение в глуши лесов, снегов дороже славы и наград — ни униженья, ни оскорбленья, ни гоненья. Я тут всегда в своём дому, в своём лесу. Здесь родина моя…» («Первое сентября»)
А вот и тот самый образ, который должен был утвердиться в сознании читателей. В. Н. Бараков в статье «Живое слово Яшина» пишет:
Александр Яшин был верующим человеком, в его квартире хранились иконы, складень, Библия, с которыми он никогда не расставался; он соблюдал православные посты, жил аскетически, не позволяя себе ничего лишнего. В его доме на Бобришном Угоре — только жёсткий топчан, письменный стол, самодельный журнальный столик — подарок от Василия Белова.
На Бобришном Угоре… он горел душой в уединённой молитве, ведь ближе всего к молитве — именно лирическая поэзия.
«В последние дни жестокой болезни, — рассказывает дочь, — он, высоко поднимая руку, перелистывал в воздухе страницы невидимой книги, говорил, что знает теперь, как надо писать… А то, очнувшись, много раз на день обращался напрямую: «Господи, я иду с Тобой на соединение!..»
«Такие, как Яшин, — заключает дочь поэта, — вели за собой своё поколение, творчеством своим воспитывали, поддерживали, подпитывая в человеке нравственную душевную основу…»
Но была и другая дорога. На этой дороге яркого, неистово любящего жизнь во всех её проявлениях, влюбчивого человека, ждало много осложнений.
У Александра Яшина есть стихотворение, датированное 1959 годом — «Ты такое прощала…».
Ты такое прощала, Так умела любить, Так легко забывала, Что другим не забыть… …Только лжи не стерпела, Лжи одной не снесла, Оправдать не сумела И понять не смогла. Наверное, это о жене, о Злате Константиновне, матери его младших детей.
И ещё. Любимый, скорбящий на могиле женщины, ставшей его горькой, предсказанной ею же потерей (Тушнова умерла в 1965-м), в 1966 году пишет:
А ведь, наверно, ты где-то есть? И не чужая — Моя… Но какая? Красивая? Добрая? Может, злая?.. Не разминуться бы нам с тобою. Опять ожидание новой любви? И тут же осознание — «Ничьей любви до срока не сберёг…» («Отходная», 1966).
«И превратятся мои откровения в самые лучшие стихотворения», — писал Яшин в 1961-м году. Воистину это так, потому что в последние годы жизни его буквально прорвало, и я просто советую найти, прочитать и сравнить ранние и поздние его стихи.
И каких бы посмертных памятников ему ни возводили, в какие белые одежды его бы ни обряжали, лучшим, нерукотворным памятником самому себе я считаю вот эти правдивые, откровенные, выстраданные всей жизнью строки стихотворения того же 1966 года «Переходные вопросы», посвящённого Константину Георгиевичу Паустовскому:
Какой мерой мерится Моя несуразица? И в бога не верится, И с чёртом не ладится. Вот так и свела судьба «женщину в окне в платье розового цвета», избравшую «прекрасную, но напрасную» дорогу, и мужчину, для которого «неизменно впереди две дороги — та и эта, без которых невозможно, как без неба и земли»… В сказках говорится — они жили счастливо и умерли в один день.
Мои герои родились в один день — 27 марта.
«Эта женщина в окне в платье розового цвета
утверждает, что в разлуке невозможно жить без слёз»
(Б. Окуджава)
…А мне говорят: нету такой любви. Мне говорят: как все, так и ты живи! А я никому души не дам потушить. А я и живу, как все когда-нибудь будут жить!
Но когда б в моей то было власти, вечно путь я длила б, оттого что минуты приближенья к счастью много лучше счастья самого.

***
Я боялась тебя, я к тебе приручалась с трудом, я не знала, что ты мой родник, хлеб насущный мой, дом!
Но ты в другом, далёком доме и даже в городе другом. Чужие властные ладони лежат на сердце дорогом.
Ты не думай, я смелая, не боюсь ни обиды, ни горя, что захочешь — всё сделаю, — слышишь, сердце моё дорогое?
Мне остались считанные вёсны, так уж дай на выбор, что хочу: ёлки сизокрылые, да сосны, да берёзку — белую свечу.
Не кори, что пожелала мало, не суди, что сердцем я робка. Так уж получилось, — опоздала … Дай мне руку! Где твоя рука?
Не нужны мне улыбки льстивые, не нужны мне слова красивые, из подарков хочу одно я — сердце твоё родное.
Я тебе не помешаю и как тень твоя пройду… Жизнь такая небольшая, а весна — одна в году. Там поют лесные птицы, там душа поёт в груди… Сто грехов тебе простится, если скажешь:
— Приходи!
Я Тебе не всё ещё рассказала, — знаешь, как я хожу по вокзалам? Как расписания изучаю? Как поезда по ночам встречаю?
Я говорю с тобой стихами, остановиться не могу. Они как слёзы, как дыханье, и, значит, я ни в чем не лгу…

Всё необычно этим летом странным: и то, что эти ели так прямы, и то, что лес мы ощущаем храмом, и то, что боги в храме этом — мы!
Разжигаю костры и топлю отсыревшие печи, и любуюсь, как ты расправляешь поникшие плечи, и слежу, как в глазах твоих льдистая корочка тает, как душа твоя пасмурная рассветает и расцветает.
Ты научил меня терпенью птицы, готовящейся в дальний перелёт, терпенью всех, кто знает, что случится, и молча неминуемого ждёт.
То колкий, то мягкий не в меру, то слишком весёлый подчас, ты прячешь меня неумело от пристальных горестных глаз…
Может, все ещё сбудется? Мне — лукавить не стану — всё глаза твои чудятся, то молящие, жалкие, то весёлые, жаркие, счастливые, изумлённые, рыжевато-зелёные.
Ты ведь где-то живёшь и дышишь, улыбаешься, ешь и пьёшь… Неужели совсем не слышишь? Не окликнешь? Не позовёшь? Я покорной и верной буду, не заплачу, не укорю. И за праздники, и за будни, и за всё я благодарю.
Не сердись на свою залётную птицу, сама понимаю, что это плохо.
Только напрасно меня ты гонишь, словами недобрыми ранишь часто: я не долго буду с тобой — всего лишь до своего последнего часа.
Сутки с тобою, месяцы — врозь… Спервоначалу так повелось. Уходишь, приходишь, и снова, и снова прощаешься, то в слёзы, то в сны превращаешься.
А сны всё грустнее снятся, а глаза твои всё роднее, и без тебя оставаться всё немыслимей! Всё труднее!

Всегда была такая, как хотел: хотел — смеялась, а хотел — молчала… Но гибкости душевной есть предел, и есть конец у каждого начала.
Ты не любишь считать облака в синеве. Ты не любишь ходить босиком по траве. Ты не любишь в полях паутин волокно, ты не любишь, чтоб в комнате настежь окно, чтобы настежь глаза, чтобы настежь душа, чтоб бродить, не спеша, и грешить не спеша.
Над скалистой серой кручей плавал сокол величаво, в чаще ржавой и колючей что-то сонно верещало. Под румяною рябиной ты не звал меня любимой, целовал, в глаза не глядя, прядей спутанных не гладя.
Вокруг меня как будто бы ограда чужих надежд, любви, чужого счастья… Как странно — всё без моего участья. Как странно — никому меня не надо…
Говорят: «Вы знаете, он её бросил…». А я без Тебя как лодка без вёсел.
Знаешь ли ты, что такое горе? А знаешь ли ты, что такое счастье?
Как подсудимая стою… А ты о прошлом плачешь, а ты за чистоту свою моею жизнью платишь.
Ну что же, можешь покинуть, можешь со мной расстаться, — из моего богатства ничего другой не отдастся. Не в твоей это власти, как было, так всё и будет. От моего злосчастья счастья ей не прибудет.
Меня одну во всех грехах виня, всё обсудив и всё обдумав трезво, желаешь ты, чтоб не было меня… Не беспокойся — я уже исчезла.
Ты не горюй обо мне, не тужи, — тебе, а не мне доживать во лжи, мне-то никто не прикажет: — Молчи! Улыбайся! — когда хоть криком кричи. Не надо мне до скончанья лет думать — да, говорить — нет. Я-то живу, ничего не тая, как на ладони вся боль моя, как на ладони вся жизнь моя, какая ни есть — вот она я!
Я не плыву,— иду ко дну, на три шага вперёд не вижу, себя виню, тебя кляну, бунтую, плачу, ненавижу… У всех бывает тяжкий час, на злые мелочи разъятый. Прости меня на этот раз, и на другой, и на десятый, — ты мне такое счастье дал, его не вычтешь и не сложишь, и сколько б ты ни отнимал, ты ничего отнять не сможешь. Не слушай, что я говорю, ревнуя, мучаясь, горюя… Благодарю! Благодарю! Вовек не отблагодарю я!
Не добычею, не наградою, — была находкой простою. Оттого, наверно, не радую, потому ничего не стою. Только жизнь у меня короткая, только твёрдо и горько верю: не любил ты свою находку — полюбишь потерю…
Я стою у открытой двери, я прощаюсь, я ухожу. Ни во что уже не поверю, — всё равно напиши, прошу! Чтоб не мучиться поздней жалостью, от которой спасенья нет, напиши мне письмо, пожалуйста, вперёд на тысячу лет. Не на будущее, так за прошлое, за упокой души, напиши обо мне хорошее. Я уже умерла. Напиши!
Я прощаюсь с тобой у последней черты. С настоящей любовью, может, встретишься ты.
Сто часов счастья, чистейшего, без обмана. Сто часов счастья! Разве этого мало?
Не отрекаются, любя…
Не отрекаюсь я —
Будь всё по-старому.
Уж лучше маяться,
Как жизнь поставила…
***
Как вы подумать только могли, что от семьи бегу? Ваш переулок — не край земли, я — не игла в стогу… В мире то оттепель, то мороз — трудно тянуть свой воз. Дружбы искал я, не знал, что нёс столько напрасных слёз.
Я тебя не хочу встречать. Я тебя не хочу любить. Легче воду всю жизнь качать, на дороге камни дробить. Лучше жить в глуши, в шалаше, там хоть знаешь наверняка, почему тяжело на душе, отчего находит тоска…

Воскресни! Возникни! Сломалась моя судьба. Померкли, поникли все радости без тебя. Пред всем преклоняюсь, чем раньше не дорожил. Воскресни! Я каюсь, что робко любил и жил.
А мы друг друга и там узнаем. Боюсь лишь, что ей без живого огня шалаш мой уже не покажется раем, и, глянув пристально сквозь меня, по давней привычке ещё послушна, добра и доверчива, там она уже не будет так влюблена, так терпеливо великодушна.
Подари мне, боже, ещё лоскуток шагреневой кожи! Не хочу уходить! Дай мне, боже, ещё пожить. И женщины, женщины взгляд влюблённый, чуть с сумасшедшинкой и отрешённый, самоотверженный, незащищённый…
Так чего же мне желать вкупе со всеми? Надо просто умирать, раз пришло время…
Умирала Вероника Михайловна в тяжёлых мучениях. Поэтессы не стало 7 июля 1965 года. Яшин, потрясённый смертью Тушновой, опубликовал в «Литературной газете» некролог и посвятил ей стихи — своё запоздалое прозрение, исполненное болью потери.
В начале 60-х на Бобришном Угоре, вблизи родной деревни Блудново (Вологодская область), Александр Яшин построил себе дом, куда приезжал для работы, переживал тяжёлые моменты.
Через три года после смерти Вероники, 11 июня 1968-го, умер и он. И тоже от онкологического заболевания.
На Угоре, согласно завещанию, его и похоронили. Яшину было всего пятьдесят пять лет.
О том, что не вошло в официальные биографии.

В своём очерке «Кто такая Ольга Ваксель, мы не знаем…» я уже писала об избирательной памяти и посмертных памятниках поэтам.
В большинстве публикаций, посвящённых А. Яшину, я опять вижу глухое, контекстное упоминание о жёнах и детях Яшина от первых браков. Наталью, пятого ребёнка из семи, почему-то называют старшей дочерью поэта, имея в виду, что седьмой — Михаил — её младший брат. В сущности, кажется, пустяк, а на самом деле такая избирательность заставляет с недоверием относиться к любым воспоминаниям и комментариям «заинтересованных лиц». Я понимаю, что Александр Яшин представляет течение в литературе, предполагающее мифологизированный, очищенный от скверны образ автора. Но всё же… всё же… Хотелось бы выйти за рамки канонизированного образа и побольше узнать о реальном человеке, которого так безгранично и безнадежно любила эта удивительная женщина, возвышенная и земная одновременно, — Вероника Тушнова.
Некоторые факты мы узнаём из дневника Александра Яшина (Электронная версия газеты «Литературный дневник»):
«Вчера в Литфонде записал своих детей на эвакуацию со второй партией. Из Москвы выезжают все лишние» (8 июля 1941 г.)
«От жены вчера — открытка. Переехала в Никольск. Неприятно и неспокойно для меня это. Не верю я женщинам» (11 октября 1941 г.)
«Уже третий день, как меня мучает какое-то беспокойство, предчувствие чего-то нехорошего. На душе, что называется, кошки скребут. Вероятно, всё связано с мыслями о жене, о Гале… Она ещё не выехала. Надо вернуться к детям, жить для них… Не надо было опять жениться» (30 июня 1942 г.)
«Слава (секретарь партбюро Литературного института, подруга А. Я. Яшина) познакомила с архитектором, студенткой Литинститута Златой Константиновной Ростковской» (8 мая 1943 г.)
«Опять была Злата Константиновна. И каждый раз я довожу её до слёз. Нехорошо. Самому стыдно, что я такой дикий и злой» (28 июня 1943 г.)
«Злата ночью родила дочь» (5 января 1945 г.)
Злата Константиновна родилась (14) 27 мая 1914 года в семье старшего врача лазарета штаба Владивостокской крепости, дворянина Константина Павловича и архитектора Екатерины Георгиевны Ростковских. С юных лет писала стихи, поступила в Литературный институт в Москве, где и познакомилась с вологжанином Александром Яшиным. У них родилось двое детей — Наталья и Михаил. В 1999 году вышел сборник стихотворений Златы Поповой-Яшиной, которые она писала всю жизнь как дневник.
Из воспоминаний дочери Натальи:
Николай Рубцов, может быть, меньше других бывал у нас — стеснялся, наверно. Он жил у нас в 1966 году в очень горькое для нашей семьи время. Все наши думы были о другом: хотелось видеть только одного человека — брата Сашу. Рубцов пришёл в дом с состраданием, со словами утешения. Чтобы и его как-то согреть, мама отдала тогда особенно дорогое для неё пальто погибшего сына…
Михаил Яшин:
«Я — младший сын Александра Яшина. Пианист, окончил Московскую консерваторию по классу профессора Веры Горностаевой. В 1981 году, женившись на дочери русской эмигрантки, переехал в Париж, где и проживаю по сей день» (Вологодская областная газета «Красный север», 25 марта 2006 г.)
Александр Яшин, «Вместе с Пришвиным» (1962):
Я расскажу, как Михаил Михайлович (Пришвин — прим. авт.) дал имя человеку.
В 1953 году у меня родился сын, и мы долго не могли подобрать для него подходящего имени. Он был седьмым…
Я решил позвонить Пришвину.
— Михаил Михайлович, сын родился… — Имени подобрать не можем.
— Подумать надо! — Михаил Михайлович явно тянул, думал. — Есть два хороших имени, — наконец сказал он… — Первое — Дмитрий.
— Так! А второе?..
— Тогда вот второе — Михаил…
— Ах ты, мой Миша Малый! — говорю я…
Так сколько же детей было в семье Александра Яковлевича и Златы Константиновны?
упоминается дочь поэта — Татьяна, а — внук Костя Смирницкий, в связи с подзабытым Московским народным фронтом.
В книге Григория Свирского «Герои расстрельных лет» рассказывается о «Литературной Москве», запрещённой в 1956 году после выхода двух её первых томов.
Во втором томе был напечатан рассказ Александра Яшина «Рычаги», после которого началась многолетняя травля писателя, лауреата Сталинской премии.
Г. Свирский упоминает шестерых детей Яшина в связи с началом разгромной критики рассказа. По его словам, шестнадцатилетний сын писателя застрелился в пустом кабинете отца:
Это так потрясло Александра Яшина, что он и сам заболел и больше уже не вышел из больницы… Он держал, в последние свои часы, Злату Константиновну за руку, плакал и казнился…
А, по словам хирурга бывшей «Кремлевки» Прасковьи Николаевны Мошенцевой, сын Александра Яшина покончил собой из-за любви.
Из воспоминаний об А. Яшине Капитолины Кожевниковой:
У него была трудная судьба литератора, человека — большая семья, душевнобольная жена… Сплетен да разговоров разных вокруг него было предостаточно» (www.vestnik.com , 25 декабря 2002 г.)
Судя по всему, «душевнобольная жена» — это вторая жена поэта Галя («Не надо было опять жениться…»), в третьем браке у него родилось трое детей, а не двое. И не исключено, что ребёнок от второго брака (сын? дочь?) воспитывался в семье поэта, поскольку Вероника Тушнова не хотела разрушать семью, в которой было ЧЕТВЕРО детей.
Злата Константиновна Попова-Яшина и Наталья Александровна Яшина сохраняют наследие мужа и отца, принимают участие в подготовке и издании его книг.

О судьбе её мужей я не нашла информации. Первый — Юрий Розинский, отец Натальи, дочери Тушновой — был врачом-психиатром. Ольга Ивинская в своей книге «Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени» писала, что он «спасал от менингита моего двухлетнего сына».
Была ли Вероника Тушнова замужем или второй брак уже распался, когда она встретила Александра Яшина, мне неизвестно.
Наталья Савельева писала в своём очерке «Две остановки до счастья» («Новая газета», 14 февраля 2002 г.):
Единственное документальное свидетельство этой любви — воспоминания Фёдора Абрамова. Из-за советского ханжества они изымались из его собраний сочинений и единственный раз увидели свет в 1996 году в архангельской газете «Правда Севера»: «Понимаю, хорошо понимаю, как рискованно касаться такой деликатной области человеческих отношений, как любовь двух людей, да ещё немолодых, семейных, доживающих свои последние годы. Снова заставить кровоточить ещё, может быть, не совсем зарубцевавшиеся раны у близких, снова оживить пламя страстей, которые когда-то вызывали столько пересудов и кривотолков…
Единственное ли? В 1973 году Эдуард Асадов написал стихотворение «Веронике Тушновой и Александру Яшину» («Я не открою, право же, секрета…»). Его можно прочитать в книге: Эдуард Аркадьевич Асадов, «Избранное», Смоленск: Русич, 2003. — 624 с.
Дочь Вероники Тушновой, Наталья Юрьевна Розинская, упоминается в различных изданиях книг матери в качестве составителя, принимает участие в различных литературных мероприятиях.

Палома, август 2006 года

Известная советская поэтесса Вероника Михайловна Тушнова (1915–1965) родилась в Казани в семье профессора медицины, биолога Михаила Тушнова. Её мать, Александра Тушнова, урождённая Постникова, была намного моложе своего супруга, отчего всё в доме подчинялось лишь его желаниям. Приходивший поздно домой, много работавший, строгий профессор Тушнов нечасто виделся с детьми, отчего дочь боялась его и старалась избегать, скрываясь в детской.

Маленькая Вероника всегда была задумчивой и серьёзной, любила оставаться одна и переписывать стихи в тетрадки, которых к концу школы собралось несколько десятков.

Страстно влюблённая в поэзию, девушка была вынуждена покориться воле отца и поступить в медицинский институт в Ленинграде, куда незадолго до этого переехала семья Тушновых. В 1935 году Вероника закончила обучение и поступила на работу лаборанткой в Институт экспериментальной медицины в Москве, а через три года вышла замуж за Юрия Розинского, врача-психиатра. (Подробности жизни с Розинским неизвестны, так как родственники Тушновой предпочитают молчать об этом, а семейный архив поэтессы до сих пор остаётся необнародованным.)

В Москве, в свободное от работы время, Вероника Михайловна занималась живописью и поэзией. В начале июня 1941 года она подала документы в Литературный институт имени А.М. Горького, но начавшаяся война помешала осуществлению заветной мечты. Тушнова уехала на фронт медсестрой, оставив больную мать и родившуюся к тому времени дочь Наташу.

На фронте ночами будущая поэтесса исписывала тетрадные листы всё новыми и новыми стихами. К сожалению, современные литературоведы называют их неудачными. Однако раненым и больным, которые находились на попечении Вероники Михайловны, до этого не было дела. Они дали ей короткое прозвище «доктор с тетрадкой». В госпитале Тушнова успевала писать диссертацию, помогала раненым, лечила не только их тела, но и искалеченные души. «Все мгновенно влюблялись в неё, - вспоминала фронтовая подруга Тушновой Надежда Лыткина, - она могла вдохнуть жизнь в безнадёжно больных… Раненые любили её восхищённо. Её необыкновенная женская красота была озарена изнутри, и поэтому так затихали бойцы, когда входила Вероника…»

Современники, знавшие Тушнову, считали её «ошеломляюще красивой». Темноволосая, смуглая женщина, похожая на восточную красавицу, обладала очень мягким и добрым характером. Она никогда не повышала голос, со всеми говорила предельно тактично и уважительно, на грубость отвечала улыбкой и безграничной добротой. Её друзья и знакомые отмечали в Тушновой ещё одно поразительное качество - не знающую пределы щедрость. Всегда приходившая на помощь в любое время дня и ночи, до конца жизни она жила предельно скромно, но очень любила делать подарки: родным, друзьям, соседям, даже просто случайным знакомым. «Она из всего создавала счастье», - говорила её близкая подруга. Марк Соболь вспоминал, что все писатели были «чуть ли не поголовно влюблены в Веронику» и добавлял: «Она была удивительным другом».

Однако женская судьба поэтессы была трагична - её красивая и раздёленная любовь не могла закончиться счастливо. Её возлюбленный - известный русский поэт Александр Яшин (настоящая фамилия Попов; годы жизни 1913–1968) - был отцом четверых детей и мужем душевнобольной женщины. Уйти из семьи он не мог. Понимая это, не желая оставлять детей любимого без отца, Вероника Михайловна ничего не требовала, ничем не мешала Яшину, который так же пылко и нежно любил её. Влюблённые старались не афишировать свои отношения, ничем не выдавали свою зрелую и сильную любовь:

Стоит между нами

Не море большое -

Горькое горе,

Сердце чужое…

В. ТУШНОВА

Страстный и романтичный Александр Яшин, чувствуя непонимание и одиночество в семье, каждые выходные шёл к Веронике, где утолял свою потребность в женской ласке, теплоте и любви. Они встречались тайно. Выезжая из Москвы на любой уходящей электричке, влюблённые останавливались в подмосковных деревнях, гуляли по лесу, иногда ночевали в одиноких охотничьих домиках. Возвращались они всегда разными дорогами, чтобы не выдать своей тайной связи.

Сколько же раз можно терять

Губы твои, русую прядь,

Ласку твою, душу твою…

Как от разлуки я устаю!

В. ТУШНОВА

Однако Александр Яковлевич был очень заметной фигурой в советской литературе - лауреат государственной премии, автор широко известных прозаических и поэтических произведений, функционер Союза писателей СССР. Его отношения с малоизвестной и не уважаемой в литературной среде поэтессой не могли остаться незамеченными. Вскоре об их романе заговорили. Большинство осуждали эту связь, многие приписывали Тушновой карьеристские устремления, другие открыто обвиняли Яшина в недостойном поведении - в измене несчастной больной женщине и потакательстве недостойной распутнице. И Александр Яковлевич, и Вероника Михайловна стали избегать общества литераторов, предпочитали общаться только с верными друзьями. Именно в эти годы, в очень короткий период времени Тушновой были созданы циклы лирических стихотворений, обессмертивших её имя. Достаточно вспомнить «Сто часов счастья» или «Не отрекаются любя».

Счастье же влюблённых поэтов и в самом деле длилось недолго. Тушнова неизлечимо заболела онкологически и угасала на глазах. Умирала она в страшных мучениях. Долгое время, прикованная к больничной койке, она старалась не выдавать слабость и боль тела. Принимая друзей в палате, она просила их подождать за дверью, причёсывалась, надевала цветастое платье и встречала их с неизменной улыбкой на лице. (Мало кто знал, что сильнейшие антибиотики стягивали ей кожу на лице, и каждая улыбка была для несчастной мучительно болезненной.) Когда больную навещал Яшин, Тушнова преображалась, и в глубине её грустных глаз сияли искорки счастья. Лишь об одном жалела она в такие часы: «Какое несчастье случилось со мной - я жизнь прожила без тебя».

Вероники Михайловны Тушновой не стало 7 июля 1965 года, когда ей едва исполнилось 50 лет. Прославившая её книга (стихотворения из которой сегодня знает любой мало-мальски грамотный человек в России) «Сто часов счастья» появилась незадолго до смерти поэтессы и была посвящена её единственной любви - поэту Александру Яшину:

Любовь на свете есть!

Единственная - в счастье и в печали,

В болезни и здоровии - одна,

Такая же в конце, как и в начале,

Которой даже старость не страшна.

В. ТУШНОВА

Яшин долго и тягостно переживал смерть Вероники Михайловны. Через несколько дней он написал одно из своих самых известных стихотворений, посвящённых Тушновой:

Чтоб не мучиться поздней жалостью,

От которой спасенья нет,

Напиши мне письмо, пожалуйста,

Вперёд на тысячу лет.

Не на будущее, так за прошлое,

За упокой души,

Напиши обо мне хорошее.

Я уже умерла. Напиши.

Через три года после «любимой Вероники» умер и Александр Яковлевич. Волею судьбы, он скончался от рака - той же самой болезни, которая поразила тело его любимой. За несколько дней до своей смерти он писал: «Завтра мне предстоит операция… Насколько я понимаю - трудная. Тяжело представить себе что-либо более печальное, чем подведение жизненных итогов человеком, который вдруг осознаёт, что он не сделал и сотой, и тысячной доли из того, что ему было положено сделать».

Влюблённые навсегда соединились вместе, без пересудов, ненужных разговоров, зависти и злости недоброжелателей, упрёков и непонимания близких людей. А их стихи до сих пор читают потомки, будто проживают с ними ещё одну жизнь.

Спешил делать добрые дела

Накануне операции в онкологической клинике на Каширке в 1968 году, предчувствуя и даже зная наперед, что шансов выжить очень мало, Александр Яшин, признанный классик советской поэзии, согласился ответить на одну из многочисленных в жадно читающей стране анкет о народности поэзии, о национальных и классических традициях. Ответил он достаточно своеобразно - написал завещание собратьям "Вместо ответа": "...Писать надо, друзья мои! Писать о том, о чем хочется и как хочется, и только так писать, как можно полнее. Высказывать себя. Свое представление о жизни, свое понимание ее и, конечно, как можно правдивее - правдивее настолько, насколько позволяют свой собственный характер и уважение к своему человеческому достоинству".
Тогда это был самый важный завет: народ читал книги, верил писателю, ждал его правдивого и достойного слова. Ныне ради сомнительного читательского интереса и рыночного успеха наследники славы отечественной литературы готовы писать чудовищно много, забывая нередко про достоинство. И уж тем более про национальные традиции, органическим носителем которых был сам Александр Яковлевич Яшин (Попов), который родился в марте 1913 года в отдаленной деревне Блудново Никольского уезда Вологодской губернии.
"Жизненный путь мой не прост, - писал Яшин в 1963 году, к своему 50-летию. - Я с детства знал, что буду поэтом". Еще учась в семилетке, начал печатать заметки в "Пионерской правде", получил баснословный тогда для него гонорар - 30 рублей. Читаешь теперь его рассказ "Первый гонорар" словно фантастику, о том как деревенский мальчишка в 1927 году получает в глухой деревне из столицы деньги.
С 19 лет Яшин начинает работать литсотрудником в вологодской газете "Красный Север", а в 1934 году автора первой книги стихов избирают делегатом на Первый съезд писателей. В Москве Алексей Сурков, подивившись молодости вологжанина, ввел его в круг известных советских поэтов. Скоро Яшин переезжает в столицу, чтобы учиться в Литинституте и творить в гуще общественной жизни. В свой дневник 22 июня 1941 года он записал: "Решил быть на войне, все видеть, во всем участвовать. Сейчас будет делаться новая история мира, и тут бояться за свою жизнь стыдно". 12 июля поэт вступает в партию, а 15-го отбывает в распоряжение Политуправления Балтийского флота, воюет на Ленинградском, Сталинградском фронтах в решающие и страшные дни поворотных битв, запечатленных в трех книгах его стихов и дневниках.
В мирные дни по зову души (быть в центре событий!) признанный поэт, лауреат Сталинской премии за поэму "Алена Фомина" уехал на целинные земли. Уже после смерти Яшина мне довелось готовить к печати его целинные дневники, переданные для "Литературной России" вдовой Златой Константиновной. Тогда впервые я побывал в осиротевшей квартире дома по Лаврушенскому переулку, вспоминая впечатления ученика Яшина - замечательного вологодского лирика Александра Романова, моего друга, не так давно ушедшего из жизни. Саша рассказывал, что принес на суд свои стихи на восьмой этаж дома. Яшин встретил его в шубе, потому что работал и прохладной осенью у открытого окна, начал хмуро читать, потом вдруг спросил у робеющего автора: "Ты читаешь матери свои стихи?" Романов смущенно признался, что не читает. Он укоризненно качнул головой: "А надо бы читать - ведь стихи-то о деревне". Помолчал и опять как глянул в душу. - Мать почуяла бы, где сущая правда, а где твое притворство..."
Александра Яшина просто съедала эта жажда правды, терзало расхождение между внушенным или взваленным долгом и больной совестью. Поэтому он, автор фольклорно яркой книги "Северянка", лакировочной "Советский человек", задушевной "Босиком по земле", обращается к честной прозе, создает полемическую публицистику "Рычаги" и, наконец, повесть "Вологодская свадьба", которую Александр Твардовский в 1962 году тут же печатает в "Новом мире". За нее автор подвергается разносной партийной критике, при этом получая похвалы от писателей-деревенщиков. "Здорово, ей-богу! - пишет Яшину Гавриил Троепольский. - Ну просто нет слов, как здорово! Такое может написать только тот, кто очень любит человека". Автор едет на родину и среди чудом сохранившихся осколков свадебного обряда, красоты природы и душевных движений только обозначает трагедию уходящей северной деревни. Всего-то намекнул на реальные проблемы села, а вызвал шквал одергиваний, обвинений в очернительстве...
На стихи самого Яшина песен, увы, не написано. Но лучшие песни из репертуара Аллы Пугачевой - "Не отрекаются любя" и "Понимаешь, все еще будет" - сложены на пронзительные стихи Вероники Тушновой. Она эти строки, как и всю любовную лирику последних лет, в частности неувядающую книгу "Сто часов счастья", посвятила Александру Яковлевичу.
При жизни Тушновой было написано только пять стихотворений лучшего цикла Яшина, а после ее ухода в 1965 году он за свои оставшиеся на земле три года прозревает, какой любовью его одарила судьба ("Назвал навсегда любимой,/Когда потерял ее"), и пишет главные свои стихотворения. В них глубокое раскаяние поэта и завет нам, приземленно думающим порой, что ныне смелость и безоглядность в любви, открытость во взаимоотношениях с людьми и миром приносят одни несчастья. Книги лирической прозы Яшина "Угощаю рябиной" или высокой лирики "День творенья" возвращают нас к пониманию не измельчавших ценностей и вечных истин.
У Александра Яшина было много учеников и младших собратьев - от Василия Белова до ушедших Николая Рубцова и Виктора Коротаева. Упомянутый Александр Романов вынес на оба фронтисписа предсмертной книги мемуаров и раздумий такой призыв: "Искры памяти! Они летят из прожитых лет и обжигают нас то стыдом за содеянное, то раскаянием в грехах своих, то порывом творить наконец-то добро. В завет нам живой, тревожный и страстный голос Александра Яшина: "Спешите делать добрые дела!"

ДУМАЛОСЬ ДА КАЗАЛОСЬ...
Думалось, все навечно,
Как воздух, вода, свет:
Веры ее беспечной,
Силы ее сердечной
Хватит на сотню лет.

Вот прикажу -
и явится,
Ночь или день - не в счет,
Из-под земли явится,
С горем любым справится,
Море переплывет.

Надо -
Пройдет по пояс
В звездном сухом снегу,
Через тайгу
На полюс,
В льды,
Через "не могу".

Будет дежурить,
Коль надо,
Месяц в ногах без сна,
Только бы - рядом,
Рядом,
Радуясь, что нужна.

Думалось
Да казалось...
Как ты меня подвела!
Вдруг навсегда ушла -
С властью не посчиталась,
Что мне сама дала.

Так и живу.
Живу?

ЗАКЛИНАНИЕ.

Воскресни!
Воскресни!
Забейся, сердце в груди!
Пусть – чудо:
Не песней –
Сама, во плоти приходи!

Хоть утром,
Хоть ночью, -
Я в доме один живу,-
Явись, когда хочешь,
Но только бы наяву.

Хоть в саване белом,
Хоть в платье –
Теперь не зима, -
Не открещусь оробело и не сойду с ума.

Хоть с шумом и громом
Иль тихо войди,
С крыльца,
Но только б – знакомой:
Не надо менять лица.

Воскресни!
Возникни!
Сломалась моя судьба.
Померкли,
Поникли
Все радости без тебя.

Пред всем преклоняюсь,
Чем раньше не дорожил.
Воскресни!
Я каюсь,
Что робко любил и жил.

А мы друг друга и там узнаем.
Боюсь лишь, что ей
Без живого огня
Шалаш мой уже не покажется раем,
И глянув пристально сквозь меня,
По давней привычке ещё послушна,
Добра и доверчива,
Там она
Уже не будет так влюблена,
Так терпеливо великодушна.

У НАДГРОБЬЯ

Ты теперь от меня никуда, И никто над душою не властен. До того устойчиво счастье, Что любая беда - не беда. Никаких перемен не жду, Что бы впредь со мной ни случилось, Будет все, как в первом году, Как в последнем было году, - Время наше остановилось. И размолвкам уже не быть, Ныне встречи наши спокойны, Только липы шумят да клены.... Вот теперь - то мне и любить.

На смертном одре, после третьей операции, уже всё поняв, из последних сил удерживая на скулах всегдашнюю "яшинскую" улыбку, - он повторял: "Не дамся! Не дамся!" - и молил судьбу: еще бы годик… до весны дотянуть… там выкарабкаюсь… ничего не успел, не договорил, не дописал, только понял, что хочется сказать, а тут и край: больница на Каширке… в пятьдесят пять лет…
Пятьдесят пять лет. Срок немалый. Особенно если учесть, что перед нами поэт, истерзавший душу в перипетиях и своей судьбы, и судьбы страны в межвоенную передышку.
И все-таки - горькое сознание: не успел! Не сказал!
Это Яшин-то с его десятками изданий! Никогда не попадавший в запрет! С головокружительным взлетом - из деревенской глуши по прямой вверх - к первым публикациям в пятнадцать лет, к первой книжке в двадцать один год, и с этой же книжкой - к делегатскому мандату на Первый съезд писателей… Со Сталинской премией в двадцать семь. Если искать в поколении "детей Октября" фигуру, в судьбе которой траектория "от нуля" к зениту особенно чиста, так это Яшин.
Александр Попов. Год рождения - последний перед империалистической войной, когда по всем показателям Российская империя достигла, яшински выражаясь, Верхней Мертвой Точки - перед началом падения, поражения и катастрофы.
Место рождения - медвежий угол. "Деревня в лесной глуши". "В низине, в темных дремучих ельниках - ни дать, ни взять, заблудилась".
Если есть магический смысл в названиях, то имя деревни: Блудново - наводит на мысль о барском блуде крепостной эпохи, а может, о блужданиях гонцов в пору, когда делили таежное пространство княжьи люди Новгородского и Московского столов. Сам поэт предпочитал версию скорее романтическую: о том, как охотника закружил в чаще леший и привел к лесной царевне…
Советская власть переадресовала эти места из Северо-Двинской губернии в Вологодскую область, но к цивилизации так и не приблизила. На станции Шарья, не доезжая до Кирова двухсот с чем-то километров, - пересесть на местную ветку и "укачливой поползухой" трястись до уездного, а ныне районного Никольска, а оттуда еще двадцать с чем-то километров подскакивать на машине "полями и ельниками" - этот путь описан гостем Яшина Федором Абрамовым, а особый путь от Блуднова до индивидуального дома Яшина на Бобришном Угоре описан любимым учеником его Василием Беловым: это уж чистая ходьба по буеракам.
Когда блудовцы узнали, что Яшин умер и завещал похоронить себя на Бобришном Угоре, то за одну ночь соорудили мостик… стало быть, и в 1968-м, то есть на пятьдесят первом году Советской власти все еще жили бездорожно.
А уж в предреволюционное время - полная глушь. И - привычные для русского поэта родословные обстоятельства: мать - неграмотная, бабушка - сказительница, дед - бурлак, отец - солдат…
Уход отца на войну в 1914 году окрашивается в последующем воображении поэта в тона героические: "кузнец и охотник сказал соседям: либо грудь в крестах, либо голова в кустах". Выпало - второе. На самом деле сын отца вообще не запомнил - по малолетству. Вырос в семье отчима, с которым не ладил, и понятно почему: мать во втором браке родила еще пятерых, их надо было подымать, крестьянски надсаживаясь, на что отчим и рассчитывал, когда растил пасынка…
А пасынок рассчитывал - писать стихи.
Мета времени. В поколении, воспитавшемся уже при Советской власти, существенны психологические константы: зависть к старшим, успевшим расправиться с врагами в войну Гражданскую, и ожидание новой войны, тоже гражданской, революционной, земшарной, "последней" (они не знали, что война навалится - Отечественная, а уж последняя ли…).
И еще черта поколения, неведомая в прошлые эпохи: повальная одержимость стихописанием. Это они составили армию ударников, осадивших литературу на рубеже 20-х-30-х годов. Графоманы и профессионалы пера чуют зов времени, взмывшего до запредельной мечты. У некоторых (например, у Павла Васильева) преданность стиху доходит до самоубийственной мании. Александр Яковлевич Попов (взявший себе - в память об отце - псевдоним "Яшин", от коего не отступился до последних, предсмертных строк), кажется, того же склада. В школе его кличут "Рыжий Пушкин". На чердаке избы - залежи исчерканных черновиков. Поэзия зовет, он рвется. "Учиться, учиться, учиться".
Мать вторит отчиму: "Я неученая прожила, и ты проживешь". Не покорился сын. По яшинским воспоминаниям, просто удрал из деревни. По другим свидетельствам, его отпустил сельский сход. В 1928 году.
Детприемник в Никольске. Педтехникум. Бригадный метод обучения. Подсобное хозяйство. Азы журналистики. Командировки на село - агитировать за колхозы. Живгазеты. Балалаечные посиделки. Частушечный вихрь…
Бога нет, царя не надо,
Никого не признаем.
Провались земля и небо -
Мы на кочке проживем!

Насчет кочки - лукавство. Земшар им светил, не меньше. Даешь революцию!
После педтехникума в Никольске - пединститут в Вологде. Литфак. В промежутке - преподавание в сельской школе. Это важный момент. Самоаттестация Бориса Корнилова: "Все мы… дети сельских учителей" - аксиома первого советского поколения, рванувшегося от земли к звездам. Яшин не избежал причастия: сам побывал сельским учителем. Хотя сознавал (и все вокруг чувствовали), что его путь - не педагогика, а литература. При непорываемой связи с той почвой, которая его как поэта породила.
Первая манифестация этой связи не лишена своеобычности. На первый гонорар ("что-то около тридцати рублей: "из "Пионерской правды" прислали"; по другому свидетельству - "три рубля из "Ленинской смены") юный автор накупает конфет и папирос и едет в родное Блудново. "Угощаю!" Девки принимают угощение как само собой разумеющееся, а парни даже и не интересуются, откуда папиросы: расхватывают и начинают смолить.
Тут появляется матушка с розгой в руке:
- Говори, где деньги взял! Да ты мне зубы не заговаривай! Правду скажешь - ничего не будет: прощу!
Так ли точно всё было, или присочинил Яшин что-то к эпизоду, важен общий тон. И дальний смысл.
Матушка дожила до глубокой старости, пережила сына. Евгений Евтушенко увидел ее на его могиле: "Мать Яшина у памятника Яшину сидела в белом крапчатом платке, немножечко речами ошарашена, согбенная, с рукою на руке. Ей было далеко уже за восемьдесят, но можно ли сказать, что ей везет? Ей книжки сына из Москвы завозятся, но сына ей никто не привезет…".
Усекла, наконец, правду о том, кем стал ее сын.
Теперь мы в начале его пути.
Путь начинается с того, что в техникуме Яшина отказываются принять в комсомол. Из-за любви к Есенину. Тут все понятно: и про комсомол, и про Есенина. Менее понятно другое имя, выплывающее из ранних яшинских предпочтений: Джек Алтаузен. Тот самый Джек Алтаузен, который призывал задрать Расее подол (за каковые и подобные им скабрезности публично бит Павлом Васильевым).
Впрочем, вот более полный яшинский "синодик": Сурков, Прокофьев, Сельвинский. Общее поэтическое основание не прощупывается, но порознь всё объяснимо.
Из дневника (на писательском съезде, 1934 год): "В столовой поговорил с Сурковым. Он встретил мою фамилию с улыбкой. Сказал, что ожидал встретить меня не таким молодым". "Познакомился с Прокофьевым… Отдал свою книжку с надписью: "Мастеру от подмастерья (хотя я не уверен, что могу называться даже подмастерьем). Возьмите меня в свои руки".
Сурков - общепризнанный молодой вожак, герой съезда, схлестнувшийся с самим Бухариным. Прокофьев - помимо идейной близости - еще и онежский баешник, певун Севера. Рядом с ним вологодско-архангельские фибры трепещут в яшинской душе (после Вологды Яшин обосновался в Архангельске, там избран на съезд, там и издал первую свою книгу "Песни Севера") - песни эти звучат в унисон прокофьевским.
Однако Сельвинский - это ж совсем другой край! Правда, Яшин вскоре перебирается в Москву, где издает свою следующую книжку - "Северянку", а поступив в Литературный институт, записывается в семинар - к Сельвинскому!
Север скрещивается с Югом?!
А ведь возникает переписка, начинается дружба, и длится до самой смерти. "Не так ли читаем любимых поэтов: находим всё, что найти хотим". Что находит Яшин в Сельвинском? "Плечи грузчика, грудь бойца"… Стих, лопающийся от избытка силы. Чем-то, стало быть, полезен певцу Севера певец Сиваша с его хахатом-клекотом. С его пометами: сопровождать чтение присвистом, топотом… Яшин режиссирует по-своему: читать, окая! Акцентировать "в" как "у". "Жоутую картоуку одну не жеуать". "Ты проедёшь волок, ещо волок да ещо волок да - будет город Вологда". "Где живет Овдотья Олексеёвна"…
Северный окрас не мешает стандартной идейности. Пахнет порохом, бором, кровью. Наши деды добивали врага… били белых иродов… брали города… Молодые наследники готовятся: впереди столько работы, столько побед…
Надо отдать должное чутью поэта: прямые лозунги он сдвигает в особый песенный раздел, там боевые парни, партии сыны, каждый брат - ударник молодой страны… В разделе чисто поэтическом все вспушено на особый, северный лад: если тов.Сталин говорит, что мы ни пяди своей земли не отдадим никому, то Яшин варьирует: "мы даже горсти снега врагу не уступим".
Северное сиянье, северное пение, северный говорок. Юмор соответствующий. Московский профессор интересуется сарафанами и бусами. "Интересный, говорит, пережиток". А ему Олена прямо и сердито: "Перестаньте, гражданин, городить-то! В старопрежнее время и на свадьбе мне бы в этаком наряде не гулять бы".
В пинке старорежимному времени вроде бы ничего особенного, если бы не одно обстоятельство: в стихе описана вологодская свадьба.
Однако лучшие стихи в книге - не эти. Лучшее - "Письма к Елене" (видимо, той самой, которой и посвящена эта вторая книга). Елена Первенцева - любовь вологодской поры. Помогла составить первую книгу. "Расстались 17 декабря 1934 года… Долго плакали…" Вернулся. "Сесть за стол да развести чернила и писать, и слезы лить о том, как она дышала, как любила…"
Тут уже не Сельвинский, не Прокофьев и уж, разумеется, не Сурков, тут Пастернак. Но важно даже не то, кто в мастерах-наставниках. Важно, на чем душа раскрывается. Что-то смоделировано в этой первой любви. Фатум отречения, искус потери? "Измывалась и боготворила. Плакала, но покидала дом…"
Еще немного - и дом покидает он сам. В первые дни войны - два заявления: в действующую армию и в партию. Получая 12 июля 1941 года партийный билет, уже имеет на руках предписание - на Ленинградский фронт. Точнее: в распоряжение Политуправления Балтфлота. Это не совсем то, что достается "мальчикам Державы" следующего поколения: те идут в окопы прямо со школьной скамьи, именно им суждено кровью вписать солдатскую страницу в русскую лирику. Те, что постарше, да если успели опериться как литераторы, - уже попадают в политсостав.
Яшин был готов воевать рядовым; поначалу это и ему досталось: бой морской пехоты под деревней Ямсковицы 14 августа 1941 года. Самое яркое воспоминание военных лет. Да еще блокадная ленинградская пайка. "Вывезли полуживого" - было, что вспомнить, когда десять лет спустя познакомился и сдружился с Ольгой Берггольц.
И все-таки война для Яшина - это работа в газетах. "Боевой залп", "В атаку!" "За Родину!", "Красный флот", "Сталинское знамя", "На страже"…
В 1944 году демобилизован по состоянию здоровья.
Подает рапорт, просит оставить в рядах - с "нагрузкой поэта", ибо и впредь намерен писать для армии и флота. Докладывает, что с начала войны выпустил пять книжек стихов…
Пять книжек! Тем удивительнее резкая черта, которой Яшин сразу отчеркивает после демобилизации военное время. Фронтовые стихи собраны наследниками и изданы почти полвека спустя (и четверть века спустя после смерти Яшина) вместе с тремя поэмами и фронтовыми дневниками получилась летопись войны (Балтика 1941-42, Сталинград 1942-43, Черное море 1943-44). И всё-таки сам он, похоже, так и не почувствовал себя фронтовым поэтом, в отличие от Твардовского или Симонова. Замечено о Яшине в критике: "война вошла в жизнь и в поэзию временным бедствием", "в последующие годы он почти не обращался к военной теме".
Чем это объяснить?
Во-первых, война оказалась не такой, как ждали. "Все шло не так, как представлялось". Представлялось: "Всем миром - сильны, дружны, всем миром - в огонь и в дым… Из этой последней войны врагу не уйти живым". Дело не только в том, что враг оказался у стен Ленинграда, на Волге и на Черном море, но шепнуть бы тогда поэту молодого советского поколения, "последняя" ли это война…
Во-вторых, он войну видит - сквозь мирную счастливую жизнь, которая на время прервалась: сквозь разрывы - "полюшко родное", солдаты - все "землепашцы", беда - что "рожь в свой срок не зацвела", мечта - чтоб "не разучиться траву косить" и чтоб возобновились "свадьбы и пиры".
Вот "война отгремит как землетрясение", и тогда…
Пройдет мой народ через кровь и слезы,
Не опустив золотой головы,
Сожженные выпрямятся березы,
Медвяные росы блеснут с травы,
Земля благодатным соком нальется,
Цветы расправят свои лепестки,
Прозрачнее станет вода в колодцах
И чище реки и родники.
От ран, от развалин, от скверны вражьей
В полях и в садах - не будет следа.
Станицы, забитые дымом и сажей,
Аулы и села и города
Из пепла подымутся после войны,
Сияньем новым озарены.

Это сиянье вполне согласуется со стилистикой позднесталинской эпохи и шире - с общесоветской готовностью индивида "войти хоть каплей в громаду потока, песчинкой, снежинкой в вихри с востока, лучом в сиянье, искрою в пламя, строкою в песню, узором в знамя". Снежинка - блудновская, вологодско-архангельская, знамя - общесоветское.
Европа и Азия в силе и славе
Соединились в одной державе.
Держава Советов!
На свете нету
Другой земли такой великой,
Другой земли такой многоликой.
Не знаю лугов заливных цветистей,
Полей необъятней, садов плодородней,
Плотин величавей, гудков голосистей,
Народа пытливей и благородней…

И Держава, и Народ остаются в центре раздумий. Вот этапы: 1950-й год - поэма "Алена Фомина", Яшин - положительный герой критики, самый молодой лауреат Сталинской премии. 1954-й - целина, Яшин на Алтае ездит по бригадам с чтением стихов, а потом поступает на курсы трактористов в школу механизации №10, получает свидетельство №25 и отчитывается перед собой (в дневнике), что сам завел НАТИ АСТЗ и культивировал круг около 5,5 км, т.е. обработал 13 гектаров. Если учесть, что перед нами московская литературная знаменитость, житель дома (в Лаврушинском?) и дачи (в Переделкине?), а я бы учел другое: что перед нами человек, за десять лет до того комиссованный в инвалидность в диагнозом бронхиальной астмы, - то подобные поступки могут показаться экстравагантными… так надо же знать характер.
Мемуаристы оставили коллекцию портретов золотоволосого юнца, но на наше счастье среди них оказался такой проницательный художник как Федор Абрамов, оставивший зарисовку куда более интересную. Сделана она через десять лет после алтайского свидетельства, в первой половине 60-х годов:
"Меня немало удивил облик Яшина, который показался мне не очень деревенским, да пожалуй, не очень и русским. Большой, горделиво посаженный орлиный нос (у нас такого по всей Пинеге не сыщешь), тонкие язвительные губы под рыжими, хорошо ухоженными усами и очень цепкий, пронзительный, немного диковатый глаз лесного человека, но с усталым, невеселым прижмуром…"
Этот ли человек написал "Алену Фомину"?
Самую лавроносную свою поэму он переделывал раз десять, все надеялся спасти ее в менявшейся ситуации, убирал "наносное", но в конце концов отступился, не стал переиздавать. Меж тем в этой громоздкой, плохо слаженной вещи ("повесть в стихах"!) теперь кажется наносным едва ли не все - именно по причине неслаженности, несведенности. Комментаторы объясняли: изначальная задумка: история возвращения в родной колхоз покалеченного фронтовика оказалась застопорена в связи с появлением в ту же пору и на ту же тему поэмы Алексея Недогонова "Флаг над сельсоветом", после чего подперта была новой историей: про то, как "баба" в отсутствие мужиков взяла в военные годы в колхозе власть. Эта новая история появилась в результате поездки Яшина в качестве корреспондента "Правды" на Алтай в 1946 году. При этом алтайская зажиточность ("ручьи неоскверненные, в рябинах птичий грай, дома неразоренные, незатемненный край"), приписанная Яшиным нищей северной земле, обернулась фальшью.
Всё это так, но дело не только в "географическом подлоге". Дело в том, что нагромождение сцен не собрано единой мыслью, оно искусственно подпирается не только буйными спорами о том, кто теперь возьмет власть в колхозе: мужики или бабы, но и фантастическими по своей глупости нападками дураков на власть вообще, от каковых, как от "шелудивых иностранцев", положительным героям приходится защищаться, ссылаясь на то, что лучше погибать на войне, чем иметь дело с клеветниками…
В качестве бога из машины, разрешающего все эти неразрешимости, является секретарь райкома партии.
Александр Фадеев не зря торопил Яшина с написанием поэмы (и не зря она Фадееву посвящена): в финале сказано: "не пора ль призвать к порядку всех писателей страны?" Яшин попадает здесь в створ той модели социалистического реализма, с помощью которой партия собирается сверху донизу (от всенародных торжеств до районных буден) подымать лежащую в послевоенных руинах жизнь.
В эту работу Яшин включается самоотверженно. Он рисует новые и новые картины, с алтайских и вологодских полей перелетает на великие стройки коммунизма, перелопачивает в стихах "груды вынутой земли, бревна, балки, доски, стружки, стрелы кранов вдалеке, Жигули в цветном просторе, пароходы на реке там, где скоро будет море…"
Поэтически лучшее в этом круговороте - как и двадцать лет назад - пронзительная боль влюбчивого сердца. На роду написано: не умеет любить спокойно и ровно, гирей на сердце любовь, фатальна ее безрассудная сила.
Я тебя не хочу встречать.
Я тебя не хочу любить.
Легче воду всю жизнь качать,
На дороге камни дробить.

Лучше жить в глуши, в шалаше,
Там хоть знаешь наверняка,
Почему тяжело на душе,
Отчего находит тоска…

Тоска, смутное предчувствие беды, страх фальши можно уловить и в "Алене Фоминой". "Охоты нет и смысла нет… Какой вдали маячит свет?" "Предчувствие какой беды, как ревность, душу жжет?" В конкретных обстоятельствах это может быть и ревность, и даже отсутствие охоты (я имею ввиду охоту на зверя, радостью от коей Яшин бредит с детства), но смутное, необъяснимое предчувствие фальши и беды тенью проходит сквозь все сполохи яшинской лирики первого послевоенного десятилетия.
В 1956 году он пишет потрясающее стихотворение "Орел" о том, как пораженная охотником птица взлетает "за облака", чтобы упасть "средь дальних скал, чтоб враг не видел, не торжествовал".
Что это? Пророческое предчувствие - за несколько десятков лет - гибели той державы, которой присягнул и был верен всю жизнь? Предчувствие личной драмы (орел - любимая птица, и во внешности Яшина что-то орлиное)? Гибельное опустошение души от догадки о ложности всего, во что верил и что писал?
По природе дара и по типу душевного склада Яшин ни от чего не хочет отрекаться. Ни от державы, в чей герб вплетены колосья, ни от партии, в которую вступил, когда пошел на фронт, ни от тех "райкомщиков", которые держали на своем хребте советскую повседневность.
"Чтоб враг ее видел…" По советской привычке он ищет врага. А что, если разглядеть врага в "райкомщиках"? Какая сила может заставить его выдернуть из реальности этот стержень?
И тут Яшина-поэта подставляет под удар Яшин-прозаик. Собственно, прозаик зреет в нем давно: слишком активная натура, слишком много впечатлений, они перехлестывают через стих…
Сюжет, с которым Яшин дебютирует как прозаик, посвящен колхозным будням; на трезвый взгляд, этот сюжет вполне вписывается в тот канон соцреализма, согласно которому труженики села борются с непрерывными трудностями и героически решают проблемы, связанные с непрекращающейся сменой сезонов. У Яшина лучшие намерения: призвать героев к работе инициативной и творческой, не быть бездумными исполнителями.
Но на дворе 1956 год.
Рассказ появляется в альманахе "Литературная Москва". Альманах попадает в идеологическую облаву.
Называется рассказ замечательно емко и кратко: "Рычаги" - прекрасное клеймо для обозначения клеветнической вылазки автора против советских людей, изображенных бездумными проводниками спускаемых сверху решений.
Вокруг идет атака на ведьм. Яшин поставлен в шеренгу "ревизионистов" рядом с Дудинцевым, Эренбургом, Граниным (Пастернак ждет своей очереди).
Никогда никаким "ревизионистом" Яшин, разумеется, не был и в ходе экзекуции таковым не стал. Хотя и каяться отказался. Но, попав в облаву, должен был почувствовать, сколь непрочен тот изначальный каркас, тот фундамент, та почва, на которой он выстроил свой дом.
Он заново вглядывается в своих прежних героев. И, в частности, в тех райкомщиков, которые спасали, как бог из машины, хозяйство Алены Фоминой. Что же теперь? Вот "они вошли и сели в три ряда в заранее намеченном порядке. Стол под сукном. Трибуна. И вода. По краю сцены - зелень, как на грядке". "Нашенские парни", садясь в президиум, становятся смешны.
Это, надо думать, пленум. Или праздник. А вот и районные будни: секретари сменяются один за другим. Тот беззастенчивый авральщик, тот непрактичный книжник, а один и вовсе забулдыга… Опять смешно. У Яшина хватает юмора примерить этот хомут и на себя: тот-то дров бы наломал - "все ямбы или все хореи, верно б, вышибло из головы".
Что верно, то верно: ямбы и хореи - последнее спасение, единственный смысл жизни. Непрерывно рассказывать о том, что с тобой происходит. "Еще вчера в душе был бог, я жить и верить мог. Теперь ни веры, ни любви: как хочешь, так живи". И живет. "Бренчаньями фальшивыми, писаньями хвастливыми" не разогреть сердец. Разогревает - рассказывая о том, как разогревает. "Ни от своей, ни от чужой вины не отрекаюсь, но долги всё те же…"
И все-таки глубинный сдвиг намечается. Сдвиг почвенный - в сторону "малой родины", родной, северной. С плацдарма, незащищенность которого обнаружилась, когда идеологи прошлись по нему с "Рычагами" наперевес, - отходит яшинская муза на запасные позиции, намеченные еще в юные годы.
Больше не могу!
Надо бежать
В северную тайгу…
Просто чтобы дышать.

Именно Яшин, как установили впоследствии историки литературы, становится сигнальщиком общего поворота советской прозы к деревенскому ладу. Он благословляет на этот путь лучшего своего ученика - Василия Белова. И ученик отвечает учителю проникновенной исповедью:
"Выстоять, не согнуться учусь у тебя. Пока есть ты, мне легче жить. А ты? У кого учишься ты, кто или что твоя опора? Я знаю: быть честным - это та роскошь, которую может позволить себе только сильный человек, но ведь сила эта не берется из ничего, ей надо чем-то питаться. Мне легче, я питаюсь твоим живым примером, примером людей твоего типа. У тебя же нет такой живой опоры. И я знаю, как тяжело тебе жить".
Белов-то опору чувствует - в том же своем Иване Африкановиче, в вековом "Ладе" крестьянского быта. Но наитием душезнатца чует у Яшина отсутствие опоры! Чуткость поразительная, потому что сам Яшин, кажется, этого не чует. Не хочет признать. Душа его парит.
"Здесь снег высыхает - не тает, и грязи не знает земля. Орел в облаках летает, крыльями не шевеля". Спускаемся на землю. Всему голова - хлеб! Тот, что уже на столе. "Караваи душистые, блины, и шаньги, и пироги"… "Ешьте на здоровье, добрые люди!" "Угощаю!" И тут Яшин-прозаик опять подставляет Яшина-поэта.
"Вологодскую свадьбу" он пишет в 1962 году - уже не дебютант прозы, как семь лет назад. И публикует ее - Твардовский в патентованном журнале интеллигенции Оттепельной поры - в "Новом мире". Очерк о празднике, полный народного юмора, здорового озорства и любовного северного этнографизма, идет на-ура в продвинутой читающей публике.
И тут доносится из родимой глубинки:
- Свадьба - с дегтем!
Вологодские "райкомщики" во главе народных масс негодуют, обвиняя автора в клевете. Идет поток писем в местную, да и в центральную печать. Советская деревня не такая! Лучше бы автор о радиофикации родной деревни позаботился, об электрификации подумал бы, чем упиваться такой свадьбой…
Опять-таки: только с большого бодуна можно усмотреть очернение в яшинском очерке. Да он, кстати, и о радио, и об электричестве в Блуднове писал и в стихах, и в очерках, и в деловых бумагах по начальству. "Выбивал" средства по письмам земляков, взывающих о помощи. И они же, земляки, пошли на него в атаку! Да если бы только "райкомщики", рычаги партийные! Нет, простые мужики повторяют по бумажке на собраниях про свадьбу с дёгтем! Те самые работяги с льнозавода, которые Яшина на ту свадьбу пригласили, - теперь на его "клевету" обижены.
Он не выдерживает:
- Чертов народ! Ты для него всё, и жизнь готов отдать, а он первый же тебя копытом! Неужели и у других народов так?
Сакраментальный вопрос о других народах Яшина особенно не занимает, хотя он и успел пообщаться с грузинами, югославами и другими собратьями по Союзу и соцлагерю, когда была мировая держава. Ему надо осознать свой народ. Свою опору.
Почва, вроде бы нащупанная, начинает ползти под ногами?
Выстроен дом на Бобришном Угоре. То ли дом-музей, то ли проект надгробия.
Мучает мысль, что всё сделанное - ложно, что "день мой вчерашний мусором забило", что жизнь прошла под девизом "ни дня без строчки, без странички", а вот заплачет ли кто-нибудь над этими строчками?
Строчки пронзающие:
Мне верить надо
В кого-то,
Во что-то,
Чтоб жить без оглядки,
Жить без расчета…

Я просто птица
На тонкой ветке,
Хоть тоже в зверинце
И тоже в клетке…

Орел, паривший в невесомости, оборачивается пичугой. Дом - клеткой. Мир - зверинцем. Охота - фарсом (охота - символ настоящей работы).
Вообще-то Яшин - такой охотник, какой крупнее зайца сроду ничего не приносил. Да и не стремился - ни капли кровожадного азарта. Но вот пишет - охотно: как обкладывали крупного зверя, окружали берлогу… А потом пишет про то, как про это пишет…
"В журнале меня хвалили за правду, за мастерство… Медведя мы не убили, не видели даже его. И что еще характерно: попробуй теперь скажи, что факты не достоверны, - тебя обвинят во лжи".
Эта прелестная юмореска выигрывает еще и оттого, что посвящена одному из признанных арбитров жизненной правды в художественных текстах - критику Феликсу Кузнецову (с его вступительной статьей вышло посмертное собрание сочинений Яшина). Но глубоко запрятанная тревога улавливается и в этой юмореске. Сомнение в том, что делал всю жизнь. И в том, как жил.
"Да просто жил!" - отвечает Яшин (невзначай цитируя аббата Сийеса, над остроумием которого в XVIII веке смеялась "вся Европа", когда на вопрос: что ты делал в годы Революции? - он ответил: "Я жил").
Яшин не просто жил. Он непрерывно исповедовался. Он боялся "нарваться с исповедью на врага". Хотя враг был очевиден только в те годы, "когда фашисты в дома к нам стучали железными сапогами". А что же друзья, други? "А други смотрят просто, какое дело им, крещусь я троепёрстно или крестом иным". Стало быть, друзья и враги - призраки, меняются местами. И бог с чертом: "И в бога не верится, и с чертом не ладится".
Все-таки чувствуется закалка поколения. "Были мы молоды и не запасливы: в голоде, в холоде - всё-таки счастливы",- оборачивается Яшин на свои ранние никольские годы, когда девушки носили вместо сережек серпы и молоты, а вместо брошек значки. Первое советское поколение готовилось жить в воздушных замках, хотя рождалось в избах и бараках. И вроде уцелели - в провисе между бойнями: на Гражданскую не поспели, Отечественную увидели уже не из окопов, а с командных пунктов - с орлиного полета.
"История делает то, что следует", - с марксистко-гегельянской уверенностью успокаивает душу поэт, "повзрослевший вместе со своим поколением", но на всякий случай поминает и толстовско-каратаевское "терпение": "всё образуется, боль пройдет".
Пройдет ли?
Как и в былые годы, пробьется в стихи боль, неотделимая от любви.
Опять - как в былые годы - готовность к разрыву, азарт: "только бы простоев не знала душа".
И опять - "безрассудная сила", смесь любви с "ночной ухой" (рыбная ловля - такая же всегдашняя услада души и тела, как охота), и еще - магия таинственных шифровок (как в "Анне Карениной" Толстого?):
На маховике коленчатого вала
Выбита мета их трех букв:
В.М.Т.
Об этой мете знают
механики и мотористы
водители всех машин.
Когда поршень доходит
до Верхней Мертвой Точки,
Его движение как бы на миг замирает,
Взрыв сжатой горючей смеси
Толкает его обратно,
а к ВМТ
стремится другой поршень
под новый взрыв,
как под удар гильотины…
В судьбе каждого человека
Есть своя Верхняя Мертвая Точка…

Механики и мотористы, а также водители всех машин знают своё, а пытливые читатели - своё: В.М.Т. - аббревиатура имени, отчества и фамилии героини этого лирического цикла. Секрет полишинеля? Теперь - да. В ту пору: с конца 50-х до середины 60-х - что-то вроде ребуса - для посвященных.
Но при всех шифрах конкретная история отношений прописана в цикле "Ночная уха" достаточно четко. Это существенно - не потому, что можно реконструировать, как и что там было (это можно, но не нужно), а потому, что позволяет понять - психологически - лирический сюжет. То есть: чем он был для нее. Еще точнее: чем, как он думал, он был для нее.
Эмпирика не очень романтична: соседское знакомство. Кажется, дело происходит то ли в двух кварталах друг от друга, то ли в большом многоквартирном доме, так что для визита достаточно взбежать на нужный этаж. Они еще "на вы", но сигналы интереса (ее интереса к нему) уловлены мгновенно.
Его ответ: "Как вы подумать только могли, что от семьи бегу? Ваш переулок - не край земли, я - не игла в стогу… В мире то оттепель, то мороз - трудно тянуть свой воз. Дружбы искал я, не знал, что нес столько напрасных слез".
Ее слезы напрасны. Ее душа надломлена. Она умирает от рака - болезни надломленных душ.
И тут его сердце наконец разрывается:
Воскресни!
Возникни!
Сломалась моя судьба.
Померкли, поникли
Все радости без тебя.

Пред всем преклоняюсь,
Чем раньше не дорожил.
Воскресни!
Я каюсь,
Что робко любил и жил.

Робко? Да нет же: это она думала, что он робок. Вернее, это он думает, что она так думала.
Далее следует разбор полетов.
Она:
- Неужели ты не видишь, что ты мой бог?
Ответ (в стиле нераскаянного атеиста):
- И что я за бог, если сам ни во что не верю?!
Она шутит невесело:
- На день строю.
Он (грустя об упущенном):
- Ах, если бы раньше знать, что жизнь так мимолетна.
Она - всерьез:
- Прикажи что-нибудь.
Он - всерьез ("всерьез!"):
- Хорошо, сходи за папиросами.
Как она всё терпела великодушно! Как он великодушно утешал - скорее себя, чем ее:
- Ведь если б согласье во всем всегда, не знать бы нам счастья, опять беда…
Верхняя Мертвая Точка?
И тут горючая смесь взрывается от врезавшейся в память фразы: "Не отрекаются, любя". Тут-то его и пробило. И закричал ей на ту сторону бытия:
Не отрекаюсь я -
Будь всё по-старому.
Уж лучше маяться,
Как жизнь поставила…

Он промаялся еще три года. Умер почти день в день с нею: она в 1965, он в 1968. Чуя конец, просил: "Подари мне, боже, еще лоскуток шагреневой кожи!" "Не хочу уходить! Дай мне, боже, еще пожить". "И женщины, женщины взгляд влюбленный, чуть с сумасшедшинкой и отрешенный, самоотверженный, незащищенный"… Потом набрался мужества и выдохнул:
Так чего же мне желать
Вкупе со всеми?
Надо просто умирать,
Раз пришло время.

Свирский Григорий Цезаревич
Наш современник Салтыков-Щедрин ПУБЛИЦИСТИКА:

ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ. Вологодский конвой. Три писательских этюда.1.Сильно поредевшая российская интеллигенция перестала шептаться на своих кухнях о злодеяниях Сталина, как известно в 1956 году, после откровений Никиты Хрущева. А иные узнали о них впервые. А иные и знать не хотят.Потрясенный Александр Фадеев на пленуме СП, помню, внезапно заговорил, как на исповеди... о ярких вологодских талантах, которых до того как бы не замечали. "Александр Яшин плакал, видя, как цензура искромсала его поэму о деревне... "Я не могу смотреть на то, что делается у нас!"- воскликнул он.- Литература и искусство не могут существовать на неправде, - подытожил Фадеев итог своей и нашей мучительной жизни. И пустил себе пулю в лоб.
Александр Яшин, оплакав родную Вологду, бросился за нее в бой. Набатный рассказ Яшина "РЫЧАГИ" (декабрь 1956) стал основой "деревенской прозы".Рассказ прост, как правда. Сидят мужики в правлении колхоза, густо дымят самосадом, а атмосфера ясна, несмотря на дым.- Сказали, планируйте снизу, а потом от плана даже клочков не оставили.- Правду у нас в районе сажают в почетные президиумы, чтоб... помалкивала".О чем сердце болит, о том и разговор... Тут прибыл из райкома уполномоченный, открыл закрытое партийное собрание. И как будто перелетели люди в другой мир, никто больше о правде и не упоминал: - ТАК НАДО!Затихают люди, только что люди были, а уж больше не люди. РЫЧАГИ...
Естественно, это был последний номер "ЛИТЕРАТУРНОЙ МОСКВЫ". Крамолу партия запретила тут же.. Но, по счастью, не успела еще запретить "НОВЫЙ МИР" Твардовского. И его детище ФЕДОРА АБРАМОВА - острого, как скальпель хирурга, писателя, социолога, заступника народного. Мракобесов сталинского замеса, толпящихся вокруг Шолохова, называли "ростовская рота литературы". О вологодских - с радостным удивлением: "Как на хлеба их недород, так на писателей - урожай".У Яшина лицо мягкое, домашнее. У Федора Абрамова неулыбчивая физиономия человека прямого, неотступного и резкого. Такие и его романыо деревенской беде. "БАРЬЯ И СЕСТРЫ", "ДВЕ ЗИМЫ И ТРИ ЛЕТА" . В деревню Пекашино, что на реке Пинеге, в лесном крестьянском мире, старший брат привез из города подарки - встретили их сдержанно. А вот когда он вытащил из корзины буханку - целую увесистую кирпичину ржаного хлеба - тут все заволновались не на шутку. Давно, сколько лет не бывало в их колхозном доме такого богатства..."Сосед, работавший на сплаве леса, заболел, не дождавшись направления фельдшера, ушел в больничкуСообщили в район. - Понятно, - ответил районный секретарь. - Мы дезертира вылечим - передадим прокурору. А через три дня человек умер. Во время операции. От рака.Голод, да зверскую жестокость, порожденные нищетой и произволом властей, только и видит деревня Пекашино всю жизнь...Ребята- пекашинцы о казенной солдатской пайке мечтают, как о спасении от голодухи...Рассказ "ПЕЛАГЕЯ" вообще сродни открытию.Пелагея, чтоб прокормить семью, устроилась в пекарню. Работа адская. Дома валилась на голый крашеный пол -"охолонить". Нет сил подняться на ноги. А позвали к начальству на день рождения - поплелась. Иначе не выжить...Пелагея пострашнее расчетливых героев Дудинцева, где у Дроздова на семейных торжествах собирается сплошь городская номеклатура. Не подлинные чувства, а тот же самый расчет, бездушие проникли в самые низы, зарабатывающие хлеб адовым трудом. Государственная безнравственность губит всё и вся...
Следом вышел на литературный большак Василий Белов со своими "плотницкими рассказами". Но далеко не ушел. Лубянские лекторы, ринувшиеся к талантливым деревенщикам, взыскующим правды, убедили его, что во всем виноваты жиды...
Варлама Шаламова, мученика сталинских лет, никакое государственное вранье обмануть не могло. Я увидел его впервые, когда он стоял на трибуне в СП, не прикасаясь к ней, словно она была в грязи.Необычен и сам облик писателя. Будто только что отрыли человека из вечной мерзлоты Лицо неподвижное, сухое и какое-то замороженное. Необычны и его слова: "Человек хуже зверя, беспощаднее зверя, страшнее зверя".Эренбург, с трудом пробивавший в те дни сквозь цензуру свои "ЛЮДИ, ГОДЫ, ЖИЗНЬ", попытался встать и тихо уйти, но человек, не прикасавшийся к трибуне, вдруг воскликнул властно: "А вы сидите, Илья Григорьевич!", и Эренбург вжался в стул, словно придавленный тяжелым морозным голосом.Шаламов неторопливо повествовал о расправе с писателями его поколения. О самом себе - скупо, но - объемно:- Я родился и провел детство в Вологде. Здесь в течение столетий отслаивалась царская ссылка- протестанты, бунтари, критики разные и... создали здесь особый нравственный климат уровнем выше любого города России... Только Вологда никогда не подымала мятежа против советской власти. Начальник Северного фронта Кедров расстрелял двести заложников, в том числе и нашего учителя химии. Кедров был тот самый Шигалев, предсказанный Достоевским. В оправдание он предъявил письмо Ленина: "Прошу не проявлять слабости".
К Шаламову слабости не проявили: осудили на каторгу за высказывание: "Бунин - русский классик".В его рассказе "БУКИНИСТ", в грузовике, трясущемся по колымской дороге, перекатываются в кузове, как деревянные поленья, два человека. Ударяются друг о друга. Двух зеков везут на фельдшерские курсы. Шаламова взяли тоже: профессор-зек не поверил, что может быть человек, не знающий формулу воды. Шаламов окрестил соседа Флемингом, так как тот знал, кто такой Флеминг, открывший пеницилин. Флеминг - бывший следователь ЧК-НКВД, вспоминает о процессах тридцатых годов. О подавлении воли знаменитых подсудимых химией. "Тайна процесса была тайной фармакологии.." Спасти прозу Шаламова - значит, спасти бОольщую часть правды; хотя правда его жестока, порой невыносимо жестока.Учительница из Мордовии, в музее Сахарова, рассказывала нам, что когда в 1937 в один день расстреляли всю интеллигенцию города Саранска, крестьянская Мордовия была сразу отброшена в средневековье.В известной степени это стряслось и с Вологдой,нищей, голодной, отчаявшейся. Навечно врубилось в историю России привезенное из Гулага понятие"ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ" с его страшноватыми присказками: " ШАГ ВЛЕВО, ШАГ ВПРАВО СЧИТАЕТСЯ ПОБЕГ, КОНВОЙ СТРЕЛЯЕТ БЕЗ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ". И "ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ ШУТИТЬ НЕ ЛЮБИТ""ВОЛОГОДСКИЙ КОНВОЙ", прежде всего, расправился со своими писателями - гордостью России тех лет. Фигурально выражаясь, естественно. "Партийная критика", как и ГБ, главный охранитель советского строя, затравили Александра Яшина за "РЫЧАГИ". По сути, убили его. После его ранней смерти застрелился из охотничьего ружья его шестнадцатилетний сын. 0:3 0:12

Седьмого июля 1965 года, ровно пятьдесят лет назад, скончалась (от рака) одна из лучших лирических поэтесс Вероника Тушнова. В 2011 году отмечалась сотая годовщина со дня ее рождения, хотя она настаивала, что годом ее рождения был 1915, который и указан на ее памятнике, что на Ваганьковском кладбище, где она похоронена.

Вероника Тушнова родилась в Казани, почти моя землячка, и в Казани в 2011 году торжества в честь ее столетнего юбилея были самыми широкими. Хотя и 1915 год, который она считала годом своего рождения, тоже следует вспомнить. И эти двойные круглые даты - столетняя и пятидесятилетняя - закольцовывают память о замечательной поэтессе.

0:1222

1:1726

1:8

Веронике 14 лет.

1:38

Вероника Михайловна не была уверена в своем литературном даре, хотя учитель литературы ставил в пример сочинения скромной ученицы другим, зачитывая их перед классом как образцовые. Девочка была из благополучной интеллигентной семьи: папа - профессор, мама - выпускница Бестужевских курсов , славившихся своим образованием и преподаванием. И жили они как все профессорские семьи в дореволюционной России. Это потом все изменилось.

1:863

2:1369 2:1378

Мы жили на папиной скромной зарплате,
Что нашего счастья отнюдь не губило.
Я помню все мамины новые платья,
И я понимаю, как мало их было.
Я помню в рассохшемся старом буфете
Набор разношерстных тарелок и чашек,
Мне дороги вещи почтенные эти и жизнь,
Не терпящая барских замашек.
Горжусь я, что нас не пугали заботы,
Что жить не старались покою в угоду,
Что видный профессор шагал на работу
За три километра в любую погоду...

2:2156

2:8

3:514 3:523

После окончания школы она пошла не по филологической части, а по медицинской, уступив требованию отца, который в семье был непререкаемым авторитетом. Сначала Вероника поступила на медицинский факультет в родной Казани, а когда отца, уже академика, перевели в Ленинград, перевелась и она - в Ленинградский мединститут.
Потом - Москва, аспирантура на кафедре психологии, диссертация, первое замужество, неудачное, рождение дочери и первые стихи, удачные, замеченные Верой Инбер.

3:1427 3:1436

4:1940

4:8

С дочерью Наташей. С дочерью 1953 г.

4:414

В тридцать лет, в 1941 году, по совету поэтессы она решается поступить в Литературный институт.

Но учебе помешала война: эвакуация в Казань, работа в госпитале, опять Москва и снова работа врачом и казалось бы, не до стихов, но через четыре года выходит ее поэтический сборник «Первая книга», отредактированная самим Павлом Антокольским. Именно во время войны она становится поэтом, и все, что тогда она видела, пережила и прочувствовала, окончательно сформировало ее стих и ее стиль: мягкий, лиричный и очень женский.

4:1411 4:1420

Раздача чая и разборка почты,

4:1478

И настигающий врасплох рассвет,
И теплота на сердце оттого, что
Тот, новый, сыт, укрыт и обогрет

4:1661 4:8 4:13

Вероника Михайловна Тушнова, 1962 год (за три года до смерти)

4:130 4:139

Только потом Вероника Тушнова окончательно сделала свой выбор в пользу литературы: литературный консультант, корреспондент газеты с бесконечными командировками и разъездами, переводы, стихи и не складывающаяся личная жизнь: новое неудачное замужество.

4:633 4:642

5:1146

В 1944 году она написала стихотворение «Не отрекаются любя» , ставшее знаменитым только тридцать три года спустя после исполнения одноименной песни Аллой Пугачевой. Да и сейчас немногие знают, что песня написана на стихи Вероники Тушновой и что связаны они с трагической историей ее отношений с первым мужем, который ушел, а она его ждала и молилась, чтобы он вернулся. Он вернулся, смертельно больной и она его выхаживала…

5:1955

6:503

А в госпиталях, где она работала , Веронику Тушнову обожали - и больные, и коллеги. Она была потрясающе красивой женщиной, с огромными темными глазами и густыми черными волосами, и было в ней что-то от жгучей восточной красавицы. Когда она входила в палату, то в ней становилось теплее и краше.

6:1062

Не отрекаются любя.
Ведь жизнь кончается не завтра.
Я перестану ждать тебя,
а ты придёшь совсем внезапно.
А ты придёшь, когда темно,
когда в стекло ударит вьюга,
когда припомнишь, как давно
не согревали мы друг друга.
И так захочешь теплоты,
не полюбившейся когда-то,
что переждать не сможешь ты
трёх человек у автомата.
И будет, как назло, ползти
трамвай, метро, не знаю что там.
И вьюга заметёт пути
на дальних подступах к воротам...
А в доме будет грусть и тишь,
хрип счётчика и шорох книжки,
когда ты в двери постучишь,
взбежав наверх без передышки.
За это можно всё отдать,
и до того я в это верю,
что трудно мне тебя не ждать,
весь день не отходя от двери.

6:2363

6:8 6:13

Через ее руки проходили сотни человеческих судеб из разных уголков страны, поступавших в госпиталь с тяжелыми ранениями. И она с ними разговаривала, утешала, помогала, признавалась в любви, когда даже на пороге смерти они хотели услышать тихое и нежное «Я люблю тебя».
У Вероники Михайловны была природная потребность делиться с другими - мягкостью, нежностью и отдавать свою любовью.

6:752 6:761

После войны поэтическая судьба Тушновой складывалась успешно. У нее выходили новые книги, она руководила творческим семинаром в Литературном институте, занималась стихотворными переводами. Восторженные читательницы переписывали ее стихи от руки и выучивали их наизусть. Но в личной жизни все как-то не складывалось. Вероника чувствовала себя обделенной — у нее не было любви, а без любви она не мыслила себе жизни.

6:1536 6:10

И вдруг судьба сделала ей неожиданный подарок — подарила вторую молодость, подарила чувство, безграничное и безмерное, которое полностью захлестнуло ее и вызвало к жизни целую лавину самых прекрасных ее стихотворений. Это была любовь к поэту и прозаику Александру Яшину , родившемуся с Вероникой в один день — 27 марта, но двумя годами ранее. «Он мне и воздух, он мне и небо, все без него бездыханно и немо…», — писала поэтесса о своем любимом, а свое чувство к нему называла «бурей, с которой никак не справлюсь» и доверяла малейшие его оттенки и переливы своим стихам.

6:1095 6:1104

7:1608

Яшин и Тушнова

7:34 7:43

Александр Яшин везде, где появлялся, производил на всех неизгладимое впечатление. Он был красивым, сильным человеком, очень обаятельным и очень ярким, «с повадкой орлиной, с душой голубиной, с усмешкою дерзкой, с улыбкою детской», как писала о нем Тушнова.

7:529 7:538

К моменту сближения с Вероникой он переживал тяжелые времена — настоящую травлю, обрушившуюся на него после публикации рассказа «Рычаги», в котором он рассказал правду о русской деревне. Вероника, одна из немногих, поддержала его, отогрела и оживила своей любовью его «пасмурную душу».

7:1095 7:1104

Это была любовь взаимная, но скрытая от посторонних глаз — Яшин был мужем и отцом. Он воспитывал семерых детей от разных браков, и семью поэта в шутку называли «яшинским колхозом». Его третья жена, с которой он познакомился в Литературном институте, Злата Константиновна, тоже писала стихи.

7:1657

7:8

Яшин не мог оставить жену и детей, поскольку был сильно к ним привязан, да, наверное, Тушнова и не согласилась бы на такой шаг. Тонкая, всё прощающая, с чуткой, доброй, сострадающей душой, она не чувствовала бы себя счастливой, сделав несчастными других. Вероника ничего не требовала от любимого, соглашаясь на всё, всё понимая и принимая, хотя жить во лжи ей, с ее открытым сердцем и чистой душой, было непросто.

7:755 7:766

«А я с годами думаю все чаще, что краденое счастье - тоже счастье», - писала Вероника о своем возлюбленном, поэте Александре ЯШИНЕ

7:1015 7:1026

Сутки с тобою,
Месяцы - врозь…
Спервоначалу
Так повелось.

7:1163 7:1174

Какими же редкими были их встречи, тайными, вдали от посторонних глаз! А ей так хотелось постоянно быть рядом с ним. Но он не мог ей ничего обещать, предпочитая молчание.

7:1486 7:1495

Будущего у этих отношений не было, но Вероника благодарила судьбу за каждый час, проведенный с любимым. И если она могла насчитать в своей жизни всего сто часов счастья, для нее это было немало… Они любили ездить в Подмосковье, бродить по лесу, назначали свидания в гостиницах других городов. Вероника жила этими встречами, в них заключалась вся ее жизнь. Она задавала себе вопрос: «Почему без миллионов — можно? Почему без одного — нельзя?» и не могла найти на него ответа…

7:2395

Когда влюбленные возвращались в Москву на электричке, Вероника, по просьбе Яшина, выходила на несколько остановок раньше, чтобы их не видели вместе… Но, несмотря на все предосторожности, сохранить отношения в тайне не удалось. Разве можно было спрятать такую страсть!

7:499 7:508

Конечно же, сразу же поползли слухи и сплетни. Друзья осуждали влюбленных, в семье Александра назревала драма. Их любовь была обречена.

7:763

Александр принял трудное для себя решение — расстаться с Вероникой.

7:902 7:911

Как же мучительно переживала Тушнова свое одиночество! Горло словно сдавила петля, сердце придавило «глыбою в тонну». Она часто бродила по тем местам, где они бывали вместе. Не имея возможности видеться с любимым, она говорила с ним стихами, в которых открывалась целая эмоциональная вселенная человека, стихами, настолько искренними и исповедальными, что они воспринимались как лирические дневники. Ее боль была вся как на ладони. Может быть, от невыносимого горя, тоски и переживаний она и заболела смертельной болезнью.

7:1885

7:8

Когда Вероника лежала в больнице в онкологическом отделении, Александр Яшин навещал ее . Поэт Марк Соболь, долгие годы друживший с Вероникой, вспоминал: «Я, придя к ней в палату, постарался её развеселить. Она возмутилась: не надо!

7:440

Ей давали злые антибиотики, стягивающие губы, ей было больно улыбаться. Выглядела она предельно худо. Неузнаваемо. А потом пришел — он! Вероника скомандовала нам отвернуться к стене, пока она оденется. Вскоре тихо окликнула: «Мальчики…» Я обернулся — и обомлел.

7:947 7:956

Перед нами стояла красавица! Не побоюсь этого слова, ибо сказано точно. Улыбающаяся, с пылающими щеками, никаких хворей вовеки не знавшая молодая красавица. И тут я с особой силой ощутил, что все, написанное ею, — правда. Абсолютная и неопровержимая правда. Наверное, именно это называется поэзией…»

7:1524 7:10

А в последние дни, пребывая в тяжелых страданиях, ставших нестерпимыми, Вероника запретила пускать Александра к себе в палату. Она хотела остаться в его памяти такой, какой была в период цветения их любви — красивой, счастливой, веселой …

7:459

«Сто часов счастья» — так назвала поэтесса свою последнюю книгу стихов, посвященную Александру Яшину. В типографии торопились, знали, что Вероника умирает. Ей удалось подержать в руках сигнальный экземпляр книги, где в стихах она прощалась с жизнью.

7:939

Только жизнь у меня короткая, только твердо и горько верю:
не любил ты свою находку — полюбишь потерю.

7:1148 7:1157

Через год после ее смерти Александр Яковлевич напишет:
А ведь, наверно, ты где-то есть?
И не чужая - Моя... Но какая?
Красивая? Добрая? Может, злая?..
Не разминуться бы нам с тобою...

7:1509

Они не разминулись: Яшин пережил любимую всего на три года и тоже умер от рака. Вот уж и правда: не отрекаются любя.

7:227

Нет, и это на правду совсем не похоже

7:300

— Облетает пыльца, и уходят друзья.
Жить без бабочки можно,
без золота

7:448

— тоже,
без любимого

7:501

— тоже,

7:525

— без песни

7:557

— нельзя.

7:585 7:594

Но ее счастье всегда было неотделимо от несчастья.... и другого счастья она не понимала и вряд ли бы приняла. В последние годы, когда ей исполнилось уже пятьдесят, она встретила свою последнюю и, как оказалось, смертельную, любовь. Любовь к человеку, который уже трижды был женат, имел семерых детей и на четвертый брак никак не мог решиться и отказаться от нее - тоже не мог. Ее счастье опять оказалось вперемешку с несчастьем. Так и собирала она свое счастье по крохам:

7:1461 7:1466 7:1475

Сто часов счастья...
Разве этого мало?
Я его, как песок золотой,
намывала,
собирала любовно, неутомимо,
по крупице, по капле,
по искре, по блестке,
создавала его из тумана и дыма,
принимала в подарок
от каждой звезды и березки...
Сколько дней проводила
за счастьем в погоне
на продрогшем перроне,
в гремящем вагоне,
в час отлета его настигала
на аэродроме,
обнимала его, согревала
в нетопленном доме.
Ворожила над ним, колдовала...
Случалось, бывало,
что из горького горя
я счастье свое добывала.
Это зря говорится,
что надо счастливой родиться.
Нужно только, чтоб сердце
не стыдилось над счастьем трудиться,
чтобы не было сердце
лениво, спесиво,
чтоб за малую малость
оно говорило "спасибо".
Сто часов счастья,
чистейшего, без обмана.
Сто часов счастья!
Разве этого мало?
***

7:3040

Биенье сердца моего,
тепло доверчивого тела...
Как мало взял ты из того,
что я отдать тебе хотела.
А есть тоска, как мед сладка,
и вянущих черемух горечь,
и ликованье птичьих сборищ,
и тающие облака..
Есть шорох трав неутомимый,
и говор гальки у реки,
картавый,
не переводимый
ни на какие языки.
Есть медный медленный закат
и светлый ливень листопада...
Как ты, наверное, богат,
что ничего тебе не надо.

7:803 7:812 7:817 7:826

Но эта горечь несчастья, сопровождавшая ее счастье, напитала поэзию Вероники Тушновой пронзительностью, терпкостью и искренностью, которые воплотились в потрясающую любовную лирику, составившую последний томик ее стихов.

7:1247 7:1256

И когда вышел первый тираж сборника, то на утро типография не досчиталась четверти тиража - ночью пять тысяч книжек просто разошлись по рукам, точнее - были украдены.
Тогда типография, привезя в больницу умирающей от рака поэтессе сигнальный экземпляр ее последней книги, вынуждена была извиняться перед Вероникой Тушновой, что они не уберегли тираж и будут его допечатывать. На прилавки попал второй тираж этой потрясающей книги о женской любви, любви ставшей трагической точкой ее жизни.

7:2199

Не знаю - права ли,
не знаю - честна ли,
не помню начала,
не вижу конца...
Я рада,
что не было встреч под часами,
что не целовались с тобой
у крыльца.
Я рада, что было так немо и прямо,
так просто и трудно,
так нежно и зло,
что осенью пахло
тревожно и пряно,
что дымное небо на склоны ползло.
Что сплетница сойка
до хрипу кричала,
на все побережье про нас раззвоня.
Что я ничего тебе
не обещала
и ты ничего не просил
у меня.
И это нисколько меня не печалит,-
прекрасен той первой поры неуют...
Подарков не просят
и не обещают,
подарки приносят
и отдают.

7:1111 7:1120 7:1125 7:1134

Да, верно сказано, что от любви простых людей остаются дети, от любви поэта - стихи, которые делают поэтов бессмертными.

7:1369

Нам не случалось ссориться
Я старалась во всем потрафить.
Тебе ни одной бессонницы
Не пришлось на меня потратить.
не добычею,
Не наградою,-
была находкой простою,
Оттого, наверно, не радую,
потому ничего не стою.
Только жизнь у меня короткая,
только твердо и горько верю:
не любил ты свою находку-
полюбишь потерю...

7:2003 7:38 7:47